Full Of Bourbon

  Унылый муж Ребекки - всего-навсего невежественный мистик, который зазубрил язык пророческих видений, но при этом убеждён, что его устами вещает Дух Божий, - другими словами, он поддался самообману или невинному самовнушению. Но представить дело таким образом значит допустить анахронизм. Как и многим людям его сословия в ту эпоху, ему недоступно понятие, которое знакомо даже самым недалёким из наших современников, даже тем, кто значительно уступает ему в уме: это безусловное сознание того, что ты - личность и эта личность до некоторой, пусть и малой степени способна воздействовать на окружающую действительность. Джон Ли не сумел бы понять положение ''Cogito ergo sum'' (''Я мыслю, следовательно, я существую'', не говоря уж о его более лаконичном варианте в духе нашего времени: "Я существую". Сегодня "я" и так знает, что оно существует, для этого ему и мыслить незачем. Разумеется, интеллигенция времён Джона Ли имела более ясно, близкое к нашему, хотя и не совсем такое же понятие о личности, но, когда мы судим об ушедших эпохах по их Поупам, Аддисонам, Стилям, мы, как правило, благополучно забываем, что художник - гений - это всегда исключение из общего правила, как бы ни хотелось нам верить в обратное.

  Он узнаёт о том, что происходит вокруг, и постигает смысл происходящего с теми же чувствами, с какими исправно штудирует Библию: что проку одобрять или порицать, бороться за или против, это же просто-напросто данность - и всегда так будет, должно так быть. Это как повествование, где не меняется ни одно слово. В этом смысле Джон ли не похож на Уордли с его сравнительно независимым, беспокойным умом, которому не чужды вопросы политики, с его убеждённость., что человеку по силам изменить мир. Правда, в своих пророчествах Ли тоже предсказывает такие перемены, но и тогда он представляется себе не более чем орудием или ездовой лошадью. Как все мистики, в реальном настоящем времени он теряется, тут он дитя; ему гораздо уютнее в прошедшем повествовательном или будущем пророческом. Он замкнут в том невообразимом времени, какого не знает грамматика: настоящем-воображаемом.

  Мы тоже требуем, чтобы прежде всего читатели с головой ушли в мир наших метафор - истины, скрытые за этими иносказаниями, становятся ясными, "доходят" только потом. 



  Инакомыслие - явление общечеловеческое. Но вспышки инакомыслия, происходившие в Северной Европе и Америке, - это, по-моему, наш ценнейший вклад в мировую историю. Нам кажется, что чаще всего инакомыслие возникает на религиозной почве, и это понятно: всякая новая религия начинается с проявления инакомыслия, люди отказываются исповедовать ту веру, которую навязывают им власти предержащие - навязывают самыми разными способами, от прямого насилия и тоталитарной тирании до скрытого воздействия через прессу и установления культурной геометрии. Но по существу, инакомыслие надо принимать шире: это вечный биологический или эволюционный механизм, а не отслуживающая свой век сила, пригодная лишь для нужд ушедшей эпохи, когда религиозные убеждения представляли собой грандиозную метафору; это модель, по которой пытались преобразовать многие стороны жизни, не только религию. Инакомыслие необходимо всегда, а в наше время - как никогда прежде.

  Исторически развившаяся внешняя форма, приспособленная к определённым условиям, как, например, у растений и животных, в новых условиях обречена на гибель. На мой взгляд, об этом со всякой ясность. свидетельствует история не только "Объеденённого общества", но и всего западного общества. Сегодня, вспомнив о том, что шейкеры осуждали, "искали извести" в мире и обществе, где им довелось обитать, мы, пожалуй, сочтём их порыв чудачеством и утопическим взодором, их рецепты - безнадёжно неосуществимы. Однако среди поставленных ими вопросов, заданных ими задач есть и такие, решить которые не удаётся, по-моему, и по сей день.



  Нам некуда деться от этого архетипического стремления, часто противоречащего всем социальным и политическим убеждениям, - стремления держаться за собственную самость, за собственную неповторимую индивидуальность. Это в каком-то смысле подобно той "благородной гнили", которую мы так ценим в некоторых винах, фруктах и сырах. Весьма часто в бескрайнем и бесцветном пространстве, населённом теми, кто в значительной степени лишён творческого дара, это может выть воспринято как стремление в нескончаемых (крысиных) гонках протолкаться поближе и отхватить себе кусок побольше оттого пирога, которого (и всякий в глубине души это прекрасно понимает) на самом-то деле вовсе и не существует: я имею в виду бессмертие.

"Гипотетические взаимосвязи между далеко отстоящими друг от друга областями пространства-времени".

  Так вот, я отдаю - или продаю - желающим (вроде того, как это делается в ещё более древней профессии) частицы себя, частицы того, что я есть, чётко осознавая, что очень многим они вовсе не доставят удовольствия: скорее всего, в связи с тем, как бестактно не совпадают они с принятыми нормами академических и журналистских знаний и умений.

  Тут и задумываешься: не тот ли это страх, что хорошо знаком учёным, так же как писателям и людям других творческих профессий, - страх оказаться обезоруженным или даже разоблачённым?  "Писатели, - утверждает Фаулз, - точно фокусники, прекрасно знают, как вводить в заблуждение", а фокуснику (или магу) менее всего хочется, чтобы его шаманские трюки, его особая магия оказались выставленными на всеобщее обозрение.

reduce me, seduce me

''Те, кто истолковал гибель Терлоу в этом смысле, суть малодушные невежды, более склонные видеть повсюду происки нечистого (omnt ignotum pro magnifico est-Всё неизвестное кажется грандиозным), нежели чем напрягать свою рассудительность.

''Как-то в дороге мистер Б. тщился растолковать мне учение сэра Исаака о производных и переменных величинах. Я, признаться, стал в пень и осторожно намекнул, что его объяснения пропадают всуе. В другой раз, когда мы приехали в Тонтон-Дин, он завёл речь о монахе, который много веков назад открыл способ увеличивать числа. Это уж я уразумел, премудрость невелика: для получения каждого числа надо сложить два предшествующих, вследствие чего получаем один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один и так далее, сколько вам будет угодно. Мистер Б. утверждал, будто, по глубокому его убеждению, эти числа здесь и там скрыто запечатлены в природе как некие божественные тайнообразы, с тем чтобы всё живое им подражало; соотношение между соседствующими числами есть тайна, ведомая ещё древним грекам, которые вывели совершенную пропорцию. Мне помнится, он определил это отношение как один к одному и шести десятым. И он уверял, будто бы можно найти эти числа во всём, что нас в тот миг окружало, и множество иных примеров привёл, только я всё перезабыл - кроме того, что некоторые из этих чисел усматриваются в расположении лепестков и листьев у деревьев и трав."

"Среди прочего он как бы походя спросил, разделяю ли я веру древних в благоприятные дни. Я отвечал, что никогда об этом не задумывался. "Хорошо, - сказал он, - зайдём с другого конца: решились бы вы без всяких колебаний назначить первое представление новой пьесы на тринадцатое число месяца, которое вдобавок приходится на пятницу?" Я сказал, что у меня не достало бы духу, и всё же, по мне это суеверие. "Вот, - заметил он, - и так думают едва ли не все. И вернее всего заблуждаются". Он отвел меня на шаг другой в сторону, указал на громадный камень в полусотне шагов от нас и объяснил, что если в день Рождества Предтечи, пору летнего солнцестояния, встать посреди святилища - то бишь там, где мы сейчас и находимся, - и смотреть на восход, то солнце покажется как раз над этим камнем. Это открыл один учёный автор, имени коего я не помню; он писал, будто размещение камней сопряжено с положением солнца в этот день и по нечаянности так получиться не могло. А потом мистер Бартоломью промолвил: "Вот что я вам скажу, Лейси. Древние знали тайну, за обладание которой я готов отдать всё, что имею. Им был ведом небесный меридиан их жизни, я же свой только ищу. Пусть в рассуждении прочего они пребывали во мраке, зато уж в этом их озарил великий свет. Я же хоть и живу при ярком свете, а всё-то гоняюсь за призраками".



"О той истине, Лейси, что Бог есть бесконечное движение. И капище это есть ничто как планетариум древних, это движение показывающий. Знакомо ли вам подлинное название этих камней? Chorum Giganteum (хоровод гигантов), Пляска Гогов и Магогов (Гог и Магог - племена упоминаемые в библейской Книге пророка Иезекииля и Откровения св. Тоанна Богослова. По сложившейся в середине века легенде их появление в Судный День приведёт к уничтожению всего человечества. Английская фольклорная традиция изображает их злобными великанами.). По верованиям селян, они пустятся в пляс не прежде Судного Дня. Однако имеющий глаза увидел бы: они и теперь уже пляшут и кружатся".

"Он говорил шутливо, точно насмехался над моим невежеством. И я, взяв тот же шутливый тон, не упустил его за это укорить. Он уверил меня, что его слова не заключают никакой насмешки, что все это чистая правда. "Мы, смертные, - сказал он, - словно бы ввергнуты в Ньюгейтскую тюрьму, пять наших чувств и отмеренный нам короткий век суть решетки и оковы. Для Всевышнего время - неразъятая целокупность, вечное "ныне", дня нас же оно распадается на прошлое, настоящее и будущее, как в пьесе". Он указал на обступившие нас камни и воскликнул: "Как не подивиться тому, что ещё до прихода римлян, до самого Рождества Христова дикари, воздвигшие эти камни, обладали познаниями, которые недоступны уму даже Ньютонов и Лейбницев нашего века?" Далее он уподобил человечество театральной публике, которой невдомёк, что перед нею актёры, что роли придуманы и написаны заранее, а что у пьесы есть сочинитель и постановщик, публика и подавно не догадывается. В этом я с ним не согласился, сказавши "Кто же не слышал об этой священной пьесе и не знает её Сочинителя?" На это он опять улыбнулся и сказал, что не отрицает существование этого Сочинителя, но лишь позволяет себе усомниться в правильности наших о Нём представлений. И прибавил: "Вернее было бы сравнить нас с героями рассказа или романа: мы почитаем себя истинно сущими и не подозреваем, что составлены их несовершенных слов и мыслей, что служим отнюдь не тем целям, каковое себе полагаем. Может статься, и Сочинителя мы себе примыслили по своему образу и подобию - то грозного, то милостивого, на манер наших государей. Хотя, по правде, мы знаем о Нём и Его помыслах не больше, чем о происходящем на Луне или в мире ином". Тут уж, мистер Аскью, и мне показалось, что его слова противны учени. господствующей Церкви, я и я заспорил. Но он вдруг точно потерял всякую охоту продолжать беседу и поманил слугу, который дожидался в стороне."

"На другой же день, следуя далее на запад, и я не преминул вернуться к этому разговору и спросил мистера Б., что ещё он может рассказать о древних и в чём состояла их тайна. На что он ответствовал: "Они знал, что ничего не знают". Но тотчас присовокупил: "Я, верно, говорю загадками?"
"Наше прошлое, наши познания, наши историки обрекают нас на ничтожество. Чем яснее мы видим минувшее, тем туманнее рисуется нам грядущее. Ибо, как я уже сказывал, мы подобны героям повествования, как бы чужой волей предпределённым к добру или ко злу, к счастью или к несчастью. Те же, кто установил и обтесал эти камни, Лейси, жили ещё до начала повествования - так, как нам сегодня и представить не можно: в одном лишь настоящем без прошлого".

"...в рассуждении безделиц мы свободны поступать, как нам заблагорассудится - подобно тому, как готовая роль, я сам выбираю, как мне играть, в какое платье нарядиться, какие совершать телодвижения и прочее; что же до более важных обстоятельств, то мне надлежит ни в чём от роли не отступать и представить судьбу героя такой, какой задумал её сочинитель."

"В этих взглядах угадывалась скрытая неприязнь, я бы сказал - зависть, какую подчас питает дюжинный актёришка к своему прославленному собрату по ремеслу. На людях-то они друг другу улыбаются и расточают похвалы, а в душе завистник ворчит: "Ишь вознёсся! Дай срок, уж я тебя, подлеца, за пояс заткну".

"Упомянутый Вами ряд чисел впервые был выведен в трактате "Liber Abaci" (книга абака), сочинении учёного итальянца Леонардо Пизанского. Ряд был составлен самим автором - однако, по его признанию, предназначался всего лишь для исчисления беспрестанного плодящихся кроликов в садке. Но Его Милости мнилось, будто эту пропорцию (остающуюся низменной, до каких бы пределов ни продолжали числовой ряд) можно обнаружить во всём строе природы, вплоть до движения планет и расположения звёзд небесных; она виделась ему даже и в строении растений и размещении их листьев, так что он обозначил сие отношение особым, взятым из греческого языка словом phyllotaxis (взаимное расположение листьев). Он также полагал, что это простейшее соотношение можно проследить в истории сего мира, как в прошлой, так и имеющей быть впереди, и кто сумеет постичь его до конца, получит способ посредством математических действий предсказать грядущие события и трактовать прошлое."



"Говорят, будто некогда одному пастуху явился дьявол и пожелал купить у него агнца. Но когда они сторговались и пастух предложил Сатане выбирать любого, тот указал на младшего сына пастуха, который случился поблизости. Тут пастух догадался, с кем его угораздило связаться, и от страха лишился дара речию "Что же ты молчишь? - вопрошал сэр Вельзевул. - Вон Авраам же не стал препираться из-за какого-то мальчишки (намёк на библейскую историю о жертвоприношении Авраама. Чтобы испытать веру Авраама, Бог приказал ему принести в жертву сына Исаака.). Увидав, что в негоциях по части душ покупщик много против него сметливее, наш пастух в сердцах клюкой по темени, однако удар пришёлся не по человеческой (вернее сказать, дьяволовой) голове, но по тому самому камню, отчего клюка переломилась надвое. Впрочем, пастух был утешен в этой потере тем, что спас от вечной гибели своего сына, а дьявол (недовольный сим аркадским гостеприимством) больше тут свою наглую харю не казал."