Full Of Bourbon

  Унылый муж Ребекки - всего-навсего невежественный мистик, который зазубрил язык пророческих видений, но при этом убеждён, что его устами вещает Дух Божий, - другими словами, он поддался самообману или невинному самовнушению. Но представить дело таким образом значит допустить анахронизм. Как и многим людям его сословия в ту эпоху, ему недоступно понятие, которое знакомо даже самым недалёким из наших современников, даже тем, кто значительно уступает ему в уме: это безусловное сознание того, что ты - личность и эта личность до некоторой, пусть и малой степени способна воздействовать на окружающую действительность. Джон Ли не сумел бы понять положение ''Cogito ergo sum'' (''Я мыслю, следовательно, я существую'', не говоря уж о его более лаконичном варианте в духе нашего времени: "Я существую". Сегодня "я" и так знает, что оно существует, для этого ему и мыслить незачем. Разумеется, интеллигенция времён Джона Ли имела более ясно, близкое к нашему, хотя и не совсем такое же понятие о личности, но, когда мы судим об ушедших эпохах по их Поупам, Аддисонам, Стилям, мы, как правило, благополучно забываем, что художник - гений - это всегда исключение из общего правила, как бы ни хотелось нам верить в обратное.

  Он узнаёт о том, что происходит вокруг, и постигает смысл происходящего с теми же чувствами, с какими исправно штудирует Библию: что проку одобрять или порицать, бороться за или против, это же просто-напросто данность - и всегда так будет, должно так быть. Это как повествование, где не меняется ни одно слово. В этом смысле Джон ли не похож на Уордли с его сравнительно независимым, беспокойным умом, которому не чужды вопросы политики, с его убеждённость., что человеку по силам изменить мир. Правда, в своих пророчествах Ли тоже предсказывает такие перемены, но и тогда он представляется себе не более чем орудием или ездовой лошадью. Как все мистики, в реальном настоящем времени он теряется, тут он дитя; ему гораздо уютнее в прошедшем повествовательном или будущем пророческом. Он замкнут в том невообразимом времени, какого не знает грамматика: настоящем-воображаемом.

  Мы тоже требуем, чтобы прежде всего читатели с головой ушли в мир наших метафор - истины, скрытые за этими иносказаниями, становятся ясными, "доходят" только потом. 



  Инакомыслие - явление общечеловеческое. Но вспышки инакомыслия, происходившие в Северной Европе и Америке, - это, по-моему, наш ценнейший вклад в мировую историю. Нам кажется, что чаще всего инакомыслие возникает на религиозной почве, и это понятно: всякая новая религия начинается с проявления инакомыслия, люди отказываются исповедовать ту веру, которую навязывают им власти предержащие - навязывают самыми разными способами, от прямого насилия и тоталитарной тирании до скрытого воздействия через прессу и установления культурной геометрии. Но по существу, инакомыслие надо принимать шире: это вечный биологический или эволюционный механизм, а не отслуживающая свой век сила, пригодная лишь для нужд ушедшей эпохи, когда религиозные убеждения представляли собой грандиозную метафору; это модель, по которой пытались преобразовать многие стороны жизни, не только религию. Инакомыслие необходимо всегда, а в наше время - как никогда прежде.

  Исторически развившаяся внешняя форма, приспособленная к определённым условиям, как, например, у растений и животных, в новых условиях обречена на гибель. На мой взгляд, об этом со всякой ясность. свидетельствует история не только "Объеденённого общества", но и всего западного общества. Сегодня, вспомнив о том, что шейкеры осуждали, "искали извести" в мире и обществе, где им довелось обитать, мы, пожалуй, сочтём их порыв чудачеством и утопическим взодором, их рецепты - безнадёжно неосуществимы. Однако среди поставленных ими вопросов, заданных ими задач есть и такие, решить которые не удаётся, по-моему, и по сей день.



  Нам некуда деться от этого архетипического стремления, часто противоречащего всем социальным и политическим убеждениям, - стремления держаться за собственную самость, за собственную неповторимую индивидуальность. Это в каком-то смысле подобно той "благородной гнили", которую мы так ценим в некоторых винах, фруктах и сырах. Весьма часто в бескрайнем и бесцветном пространстве, населённом теми, кто в значительной степени лишён творческого дара, это может выть воспринято как стремление в нескончаемых (крысиных) гонках протолкаться поближе и отхватить себе кусок побольше оттого пирога, которого (и всякий в глубине души это прекрасно понимает) на самом-то деле вовсе и не существует: я имею в виду бессмертие.

"Гипотетические взаимосвязи между далеко отстоящими друг от друга областями пространства-времени".

  Так вот, я отдаю - или продаю - желающим (вроде того, как это делается в ещё более древней профессии) частицы себя, частицы того, что я есть, чётко осознавая, что очень многим они вовсе не доставят удовольствия: скорее всего, в связи с тем, как бестактно не совпадают они с принятыми нормами академических и журналистских знаний и умений.

  Тут и задумываешься: не тот ли это страх, что хорошо знаком учёным, так же как писателям и людям других творческих профессий, - страх оказаться обезоруженным или даже разоблачённым?  "Писатели, - утверждает Фаулз, - точно фокусники, прекрасно знают, как вводить в заблуждение", а фокуснику (или магу) менее всего хочется, чтобы его шаманские трюки, его особая магия оказались выставленными на всеобщее обозрение.